Отличительными чертами российской системы управления были раздробленность, разобщенность отраслей управления, отсутствие непосредственной связи между ведомствами, четкого распределения между ними административных функций. Это порождало настоящую анархию и делало власть императора единственным фактором, приводившим к согласованию различные части управления, единственной силой, которая связывала управленческие институты в систему. Благодаря такой организации управления император имел возможность вмешиваться буквально во все, и на этом основывается распространенная точка зрения о том, что личная воля императора являлась самой влиятельной силой в русском обществе, что уже одно упорядочение системы управления, ликвидация в ней анархии, четкое распределение функций между ведомствами автоматически влекли за собой ограничение самодержавия. В значительной степени это верно, но так ли уж самовластен и неограничен в своей воле был российский самодержец? Убийство отца его приближенными было постоянным напоминанием Александру I об ограниченнии на самом деле его власти произволом, интересами и желаниями высших сановников, волокитой и неисполнительностью бюрократического аппарата.

Не случайно наиболее крупные проведенные Александром I преобразования были реорганизациями системы государственного управления. Они были направлены на усиление законности в его деятельности и подконтрольности, эффективности и исполнительности. Ибо, подчеркнем еще раз, в осуществлении административных функций чиновники, как правило, исходят прежде всего из собственных интересов, которые не во всем совпадают с интересами центральной власти. И наиболее явными показателями ограниченности власти самодержца и наличия корпоративных интересов чиновничества были ложь в донесениях и практика неисполнения указов и предписаний императоров. Хрестоматийным является пример, когда распоряжение Николая I не было выполнено, несмотря на 23 подтверждения.

“Человек, которому подвластно все, — это ложь, прикрытая короной”, — так писал маркиз де Кюстин под впечатлениями своего путешествия в Россию в 1839 г. Утверждение, что при обширных просторах государства наилучшей формой правления является самодержавная монархия, — это или циничная ложь, или далеко не невинное заблуждение. Стремление контролировать и управлять всем и вся, вплоть до самых отдаленных окраин, из одного центра может быть реализовано только через направление в провинцию полновластных представителей центра. Николаи I это понимал так, что каждый губернатор должен быть хозяином в губернии, а он, император, хозяином в империи. Но поскольку столичная власть не имеет возможности контролировать деятельность своих полномочных представителей на местах, это неизбежно приводит к страшным злоупотреблениям и произволу, к превращению наместников в провинциальных деспотов, неподконтрольных ни обществу, ни центральной власти.

Наглядной иллюстрацией этому было управление Сибирью и та картина беспредела чиновников, с которой столкнулся М. Сперанский, назначенный в 1819 г. сибирским генерал-губернатором. Его предшественником был И.Пестель, который из 13 лет генерал-губернаторства 11 провел в Петербурге. Сперанский к тому времени успел побыть губернатором в Пензе, познакомиться с нравами провинции. Тем не менее уже из Тобольска он писал своему знакомому: “Чем далее спускаюсь я на дно Сибири, тем более нахожу зла, и зла почти нетерпимого. Измучен жалобами, доносами, ябедою, едва нахожу я столько терпения, чтоб окончить дело, мне порученное. Слухи ничего не увеличивали, и дела хуже еще слухов. Есть способы к исправлению, но они предполагают совсем другой образ управления, совсем другой и полный набор чиновников”. В Томске было еще хуже, в губернской администрации Сперанский не нашел ни одного чиновника, не бравшего взяток. Ему пришлось дела по взяткам вывести из разряда уголовных и отнести их к гражданским, распорядившись закрывать их, если взяточники возвращали деньги.

Но то, что творилось в Тобольске и Томске, было лишь бледной копией картины злоупотреблений, творившихся в Иркутской губернии. Губернатор Трескин, говоря современным языком, был руководителем целой мафиозно-чиновничьей организации, в которой видную роль играли секретарь губернатора Белявский и три уездных исправника. Готовясь к встрече с новым генерал-губернатором, нижнеудинский исправник Лоскутов отобрал у населения своего уезда чернила, бумагу и перья, так как прекрасно понимал неизбежность жалоб на него со стороны обираемых им жителей.

Несмотря на принятые меры, жалобы все-таки были написаны и переданы Сперанскому на самой границе Иркутской губернии двумя стариками (“все равно скоро умирать”). Жалобы подавались в присутствии исправника, и старики испытывали подлинный ужас. Они встали перед Сперанским на колени, положили жалобы на непокрытые головы и, когда он взял жалобы, упали на землю, как бы прощаясь с жизнью. Но больше всего нового генерал-губернатора поразило другое. Узнав о жестоком обращении уездного исправника Лоскутова с населением, Сперанский распорядился сейчас же отрешить его от должности и арестовать. И тут старики схватили Сперанского за полу одежды и, испуганно озираясь на исправника, зашептали: “Батюшка, ведь это Лоскутов, что ты это баешь, чтоб тебе за нас худого не было... верно, ты не знаешь Лоскутова”. Для запуганных жителей уезда исправник был едва ли не сильнее не только генерал-губернатора, но и самого российского императора. Воистину, до Бога высоко, а до царя далеко.

Существует три возможных способа установления контроля над бюрократическим аппаратом, налаживания его нормального функционирования и борьбы с коррупцией в нем и его работой на себя, когда его собственные корпоративные интересы берут верх над общегосударственными и общественными.

Во-первых, можно поставить бюрократию под контроль общества через конституцию с разделением властей, выборностью, гласностью, свободным общественным мнением, с гарантированными политическими и гражданскими свободами, с узаконенной оппозицией и т.д.

Во-вторых, превратить бюрократический аппарат в бессловесную машину, исполнителей — в винтиков, действующих по инструкции, полностью изгнав самостоятельность в мыслях и поступках.

И в-третьих, установить жесткий репрессивный режим, жестоко карать чиновников за любую провинность.

Первый путь возможен и в России. Более того, российское общество все увереннее становится на него. Но это длинный и сложный путь становления внутренней свободы человека, чувства собственного достоинства в каждом человеке, путь становления личности, прежде всего основанный на экономической независимости от государства как можно большего числа членов общества. Нигде и никогда этот путь не осуществлялся путем революции сверху, даже если носитель верховной власти возмечтает о свободах и конституции. Неодолимыми препятствиями станут сопротивление верхушек общества и государства и неготовность и неспособность основной массы населения по указу, в одно мгновение, стать свободной. Третий путь возможен только в чрезвычайных специфических условиях, когда у монарха, вождя появляется возможность опереться на определенные слои населения (люмпенов, маргиналов). В России такая ситуация возникнет после 1917 г. и реализуется в полном объеме при Сталине. Но опыт показывает, что добиться таким образом можно в итоге только наиболее полного осуществления второго варианта — вплоть до превращения не только бюрократического аппарата, но и всего общества в механизм, покорный воле вождя. А сам по себе второй путь был осуществлен при последних Романовых.

Реформаторские затеи Александра I были однозначно утопическими, легковесными. Для конституционного, правового строя в России первой четверти XIX в. не было ни социально-экономического, ни политического, ни культурного основания. Не случайно, что и для обоснования необходимости освобождения крестьян использовались аргументы религиозно-нравственного, а не экономического типа.

В. Томсинов так характеризовал деятельность Негласного комитета (и это определение с полным правом можно распространить на все проекты и на деятельность Александра I и многих подобных реформаторов вплоть до настоящего времени): “Среди знавших о деятельности комитета не было почти никого, кто бы относился к реформаторству друзей Александра равнодушно, т. е. никак. Почти все относились к нему серьезно. Всерьез верили в то, что образованные на западноевропейский манер, не имеющие никакого опыта государственного управления, да и не знающие как следует России молодые люди смогут разработать разумный план планомерного, сознательного преобразования этой огромной, необъятной умом и сердцем страны, которую в прошлом гнули и ломали, заливали кровью и развращали, перекраивали и перестраивали, но которая тем не менее всегда жила и развивалась по-своему — так, как того хотелось ей, а не какому-либо пресловутому вождю — “гению”!”

Странная эта вера отражала дух времени, когда человеческий разум казался могущественнее всего, что есть на свете, — могущественнее даже самой человеческой истории. Легкость, с каковой, опираясь на разум, удалось развенчать прошлое и вконец расправиться с ним, возбуждала мысль о том, что так же легко можно будет, пользуясь разумными идеями — рецептами, спроектировать и построить будущее. Исторические основы того или иного народа, его культурно-национальные особенности считались детскими погремушками, явлениями, не имевшими сколько-нибудь большого значения для будущего. Главным казалось найти правильные идеи — принципы устройства будущей политической организации — и составить из них соответствующую схему. Последняя, будучи введена в действие, немедленно и сама по себе даст положительный результат. Идеи, возникшие на западноевропейской почве, мыслились поэтому вполне пригодными для России. А люди, проникнутые ими, долгое время жившие за границей, представлялись серьезными реформаторами”.

Попутно только заметим, что все сказанное точно так же относится к идеям, выросшим на коммунистической, патриотической или великодержавно-националистической почве, и к людям, эти идеи исповедующим. Дело не в идеях, а в принципиальной невозможности перестроить, а тем более построить на пустом месте общество по умозрительной схеме.

Понимание Николаем I роли монарха как хозяина страны и как первого слуги государства (а службу он как военный понимал как основанную на строгой дисциплине и служебной иерархии) в сочетании с его недоверием к обществу и чиновничеству привели к стремлению Николая I выделять из общей бюрократической рутины наиболее важные дела и сосредоточивать их в особых отделениях собственной канцелярии под своим непосредственным руководством. Управляющие такими отделениями получали ранг министров. О двух наиболее известных отделениях — кодификационном II и полицейском III — уже говорилось.

Кроме того, для превращения бюрократии в послушный инструмент императору было необходимо ее обезличить, свести каждого чиновника до роли колесика огромной машины, на рычаге управления которой лежит его, императора, рука. А функцию этого рычага должна была исполнять инструкция, издаваемая императором. Чем сильнее разрасталась бюрократия, тем острее ощущалась необходимость замены управления через должностных лиц управлением посредством инструкций — замещение в администрации личностей, действовавших по своему усмотрению, безликой массой чиновников, лишь исполнявших инструкции верховной власти. В многочисленных воспоминаниях об эпохе Николая I и в научных трудах общими являются фразы о бездарности, бездушии и глупости чиновников. И это не случайно — именно на таких теперь предъявляла спрос бюрократическая машина. Положение не изменилось и после 1917 г. Не случайно также усиление охранительной тенденции во внутренней и внешней политике российских императоров уже в первой половине XIX в. Ибо если из бюрократического аппарата, из системы управления вообще изгоняются все живые, энергичные, самостоятельные, мыслящие люди, то невозможным или, по крайней мере, чрезвычайно затрудненным становится любое развитие, любое движение вперед. Система начинает Работать на сохранение того, что есть. Именно с эпохи Николая I сама власть начинает насаждать идеи самобытного исторического пути России, что наглядно выразилось в знаменитой формуле графа Уварова — “православие, самодержавие, народность”. А если верховная власть бывала вынуждена призвать на помощь в крайних ситуациях крупных личностей (в эпоху реформ 1860-х годов — Витте, Столыпин), то избавлялась от них сразу же, когда проблемы были решены (или только казалось, что опасность для монархии миновала). Именно здесь лежит причина глубокого недоверия последних Романовых к крупным деятелям-реформаторам.

Истинный характер политических взглядов Александра I, отношение обоих сыновей Павла I к России как к семейной вотчине особенно ярко проявились в их внешней политике. Вместо хозяйственного и культурного развития, ослабления внутренних противоречий Александр I и Николай I безрассудно расходовали энергию империи на разорительные, ничем не оправданные войны. Даже беглый взгляд на карту убеждает, что геостратегические интересы России диктуют поддержание хороших отношений с Францией и Англией и политику ослабления Австрии и Пруссии, веками стремившихся к расширению на восток. Но российские императоры не учитывали этих обстоятельств. С начала XVIII в. российские монархи женились только на германских принцессах, и именно тесные родственные связи часто определяли их политику. К тому же и Александр I, и Николай I были убежденными монархистами, и их желание сохранить наследственные монархии в Европе постоянно порождало внешнеполитические конфликты, войны и принесло России бесславное звание “жандарма Европы”. Войны с Наполеоном были вызваны недовольством Александра I ликвидацией им некоторых небольших монархий и убийством герцога Энгиенского, члена свергнутой французами королевской семьи. Неудовольствие Александра I вызвало и самопровозглашение безродного Наполеона императором Франции. А спустя много лет Николай I испортил отношения с Францией, отказавшись именовать “братом”, согласно этикету, Наполеона III. Николай I в 1849 г. подавил восстание венгров против Австрии и тем самым сохранил могущественного соседа, который тут же предал его во время Крымской войны.